Жизнь на волоске

Несколько раз я путешествовала с Томом. Это восемнадцатилетний мальчик, который учится в По на подготовительных курсах для поступления в школу коммерции. Родители его живут в Бордо, поэтому он каждые выходные возвращается домой и заодно берет попутчиков. Цену за проезд Том назначает совсем маленькую, зато сажает по три пассажира на заднее сиденье.

Два раза подряд на этом заднем сиденье, придавив соседей справа и слева, оказывается Матьё-парашютист. В его жизни наблюдается период затишья между командировками в горячие точки, и он проводит свой отпуск то в деревне у родителей, то у своей девушки в Бордо.

Хотя я подхожу без опоздания, машина уже битком набита. Тем не менее, Матье уступает мне место возле окна, а сам с трудом размещается в середине заднего сиденья.

По левую его руку оказываюсь я, по правую — одноклассник Тома, худенький очкарик, который после бурных выходных медленно приходит в себя, съежившись в углу и иногда тихонько посвистывая во сне.

— Так ты десантник? — восторженно расспрашивает Том. — Вот это удача! Я один раз прыгал с парашютом — незабываемые ощущения! А ты этим каждый день занимаешься, еще и деньги тебе за это платят.

— Оно, конечно, так, — скромно улыбается Матьё. — Но все-таки наша работа совсем не похожа на любительские прыжки. Разница в том, что у нас нет такого понятия, как время свободного падения. Мы сразу раскрываем парашют. Поэтому ощущения совсем не те, которые ты себе представляешь.

— У меня один друг в армию собирается, так он целыми днями тренируется. Говорит, к вам туда сложно попасть. Нужна безупречная физическая подготовка, французское гражданство, отсутствие судимостей…

— Про физическую подготовку все верно. Нужно доказать, что ты готов работать на износ. У меня-то с этим проблем никаких, я до армии играл в регби. И да, они, прежде чем тебя взять, проверяют твою историю судимостей…

— Если хоть одна судимость — все, путь в армию закрыт?

— Ммм, нет, не закрыт, — отвечает Матьё, и видно, что ему неловко. — У меня была одна судимость, но в армию все-таки взяли.

— Что же ты такого натворил?

— Да так… ввязался в одну драку по глупости. Отрицать, конечно, не буду, сам виноват. Дело было на дискотеке. Танцую я, значит, со своей девушкой, и тут один парень ко мне подходит и прямо липнет. Я спокойно отхожу в сторону, танцую дальше, а он опять ко мне подходит, как будто нечаянно. Тут я ему говорю: отстань, мол. А он — нет, как нарочно, не отходит от меня. Я тогда серьезно разозлился и в довольно оскорбительных выражениях… в общем, попросил его уйти. Он вроде бы исчез на некоторое время, но потом подходит снова ко мне и требует, чтобы я вышел с ним на задний двор. Я не хотел с ним идти, но он настаивал. Ну хорошо, вышли мы с ним, и он у меня стал требовать, чтобы я перед ним извинился. Естественно, я этого делать не собирался. Я его предупреждал, что если он не отстанет, то я его уложу. Но он был как заведенный. Долго мы с ним беседовали, минут сорок, честное слово. В конце концов я ему говорю: «Считаю до трех, если не исчезнешь отсюда, пеняй на себя». Он не исчез. Я его ударил, он, конечно, сразу рухнул на землю. Тут, как назло, откуда-то взялись свидетели, все показания были против меня. Ну и вот — судимость плюс восемь тысяч евро штраф.

— Восемь тысяч!

— Да, — горестно подтверждает Матьё. — Если бы у меня был второй шанс пережить эту историю с самого начала, я бы ни за что не дрался. И тебе говорю, — обращается он к Тому, — даже если это дело твоей чести, даже если тебя унижают перед твоей девушкой, ни за что не наступай на те же грабли, что и я! Никому ты ничего не докажешь, только тебе же хуже будет.

— Том только что упомянул французское гражданство. Это что, правда, что иностранцев в армию не берут? — спрашиваю я, почувствовав близкую мне тему.

— Брать-то берут, но только в иностранный легион. И это совсем отдельная песня! Легион — это как секта. Там из людей делают зомби, эдаких диких зверей, которых выпускают только тогда, когда уже ясно, что никакие переговоры не помогут. Мы с ними почти не соприкасаемся, но из того, что я знаю о легионерах, складывается ощущение, что они как бы даже перестают быть людьми. Легион для них — все: и семья, и работа, и смысл жизни. Их среда гораздо жестче нашей. Например, я знаю, что когда нужно провести очень сложную и быструю операцию, требующую максимальной концентрации в течение нескольких дней сряду, то применяется такая практика: легионерам — участникам операции — вкалывают лошадиную дозу адреналина куда-то в область шеи, и они после этой инъекции становятся вроде как сверхчеловеками на несколько суток: не спят, не едят, все чувства обострены. Только не все выживают после такой прививки.

— Вот ты рассказываешь про легионеров, — замечаю я, — но ведь в действительности ты и сам — мясо. Ты отдал государству свою свободу, свое право принимать самостоятельные решения, распоряжаться своей жизнью. Что тебя заставило прийти к этому?

— Но ведь это же цена борьбы за правое дело, иначе нельзя! Если хочешь знать, раньше я был компаньономкаменщиком. Мне сперва очень нравилась эта работа, но потом она… потеряла смысл, что ли.

— Как так?

— Ну я как бы перестал понимать, зачем я работаю. Какова цель у всего этого. Кладу я кирпичи, кладу, а дальше что? Ради чего я работаю? Какие идеалы защищаю? Такой философский вопрос встал передо мной. Мне захотелось заниматься чем-то настоящим, решать какие-то реальные проблемы, отстаивать истинные ценности. Бороться за правое дело. Поэтому я и пошел в армию — искать смысл.

— Ну и как, нашел?

— Поначалу мне показалось, что да. Мы же как бы несем знамена демократии, воюем против терроризма. За свободу, равенство, братство, все такое. Но теперь, когда я уже послужил пару лет и потерял на войне нескольких друзей, я понимаю, что все это бред. Нет никакого смысла в этой резне, одна политика. Сплошное лицемерие. Причем до нас, до простых солдат, всем этим политиканам нет ни малейшего дела. Мы — просто пушечное мясо, и все. Поэтому я теперь хочу бросить службу и опять вернуться к нормальной жизни, стены класть, семью завести.

— Так ты уже ушел из армии?

— К сожалению, пока нет. В следующем месяце меня снова отправляют в горячую точку на девяносто дней. Отказаться нет возможности. Но уж это-то будет точно моя последняя командировка. Потом начну новую жизнь.

— Представляю, какое это тяжелое испытание для твоих близких! Бедные родители, наверное, так переживают. И девушка тоже.

— Она еще не знает. У меня не хватает духу ей об этом сообщить.

— Не знает?! — ужасаются все.

— Это очень плохо! — протестует Том. — Надо обязательно ей сказать, что ты уезжаешь. Все равно ведь она рано или поздно об этом узнает. Так у нее хотя бы будет время морально подготовиться к твоему отъезду.

Матьё ерзает на сиденье.

— Думаете, стоит?

Все разом уверяют, что неприятную новость нужно во что бы то ни стало сообщить.

— Ну, была — не была. Отправляю ей сообщение, — говорит Матьё и набирает текст на своем телефоне. — Я думаю, она меня возненавидит.

На несколько минут в машине зависает напряженная тишина ожидания.

Наконец раздается облегченный вздох Матьё.

— Ответила!

— Что говорит?

— Говорит, что сама уже давно об этом догадалась. Злится, конечно. Еще бы: три месяца без секса! Но она будет меня ждать.

«Удивительный народ — француженки! — удивляюсь я про себя. — Другая бы рыдала ночами в подушку, что ее возлюбленный, может, загнется где-нибудь на Ближнем Востоке, а она — о, нравы! — просто злится».

Матьё десантировался в деревне Морлаас, километрах в двадцати от По.

— Ну и в дыре же он живет, — внезапно очнувшись от глубокого сна, говорит очкарик.

— Кто?

— Этот боров.

Очкарик снова съеживается и засыпает.

Больше о Матьё у меня никаких вестей. Вернулся ли он живым из последней командировки? Смог ли начать новую жизнь, как мечтал? Если когда-нибудь еще раз его встречу, обязательно обо всем расспрошу.