Фаиль ИБРАГИМОВ: «Человеку слишком мало дано знать»

— Фаиль Мирзаевич, расскажите, как вы вообще пришли в режиссуру?
— Я вырос в самой обычной татарской деревне. Мои родители были сельскими интеллигентами. У мамы предки в нескольких поколениях были имамами и муллами, из-за чего она и пострадала — в годы сталинских репрессий в семь лет осталась сиротой. Отцу в 1943 году на войне из-за тяжелого ранения, полученного в бою, отрезали обе ноги. Ему тогда было всего 18 лет. Тем не менее он всю жизнь работал учителем, был директором школы, вырастил нас, 11 детей.

Я тоже, как папа, хотел стать учителем и поступил в Мензелинское педучилище. Через дорогу — театр. Тогда мензелинский театр гремел на весь татарский мир, у них был мощный репертуар, в труппе играли талантливейшие артисты. Когда они возвращались с гастролей, для того чтобы сыграть в городе несколько спектаклей, за билетами выстраивались длинные очереди. А поскольку я тогда увлекался танцами, меня в театре хорошо знали. Я спокойно проходил через служебный вход и с огромным удовольствием раза три-четыре пересмотрел весь репертуар. Это мензелинцы затащили меня в театральный мир, заставили влюбиться в него, а затем уже я поступил на режиссерский факультет Казанского института культуры.

— Кто были ваши учителя?
— В Казани драматург и режиссер Рабит Батулла, главный режиссер камаловского театра Ширияздан Сарымсаков, в Москве, во время учебы на высших театральных курсах в ГИТИСе, художественный руководитель театра Вахтангова Евгений Симонов, главный режиссер театра имени Маяковского Андрей Гончаров. Они относятся к той категории людей, которых мы привыкли называть «шестидесятниками», раскрывшимися в пору, которую принято называть «оттепелью». Они учили нас трезво оценивать то, что происходит в стране, анализировать, убрали с наших глаз паутину, которую заплела официальная пропаганда.

Естественно, после таких учителей меня больше волновал образ кулака Мирвали из пьесы Аяза Гилязева «Три аршина земли», чем, скажем, Павлик Морозов. Я поставил этот спектакль в 1980 году. Чтобы понять, насколько это был рискованный шаг, нужно вспомнить, что это как раз то время, в которое по обещаниям Хрущева должен был настать коммунизм. А на самом деле это был самый разгар холодной войны. В США к власти пришел Рональд Рейган, который назвал СССР «империей зла». Американские спортсмены не приехали на московскую Олимпиаду. Летом ушел из жизни Владимир Высоцкий, и, несмотря на то что ни одно СМИ об этом не сообщило, тысячи людей пришли провожать любимого певца и артиста в последний путь. Советские войска вошли в Афганистан, 18-летних парней отправляли «исполнять интернациональный долг», который заключался в том, что они должны были умереть непонятно за что. Сахарова сослали в Горький...

— А вы поставили спектакль, «защищавший» кулака Мирвали, не пожелавшего отдать свое добро в колхоз. Вам не было страшно, не думали, что можете попасть в «желтый» дом?
— Наверное, боялся... Но эта пьеса настолько глубоко засела в моей душе, не давала покоя, лишила сна, что освободиться от этого всего можно было, только поставив спектакль. Как можно спокойно пройти мимо пьесы, в которой главный герой рассуждает: «Почему мир устроен так несправедливо?! У меня было все — земля, дом, одежда, еда. Я умел и любил работать, а сегодня я бродяжничаю на чужбине. Кто имел право поднимать меня с теплой постели и выгонять ночью на улицу? Да, я бродяга, нищий! Но у бродяги тоже есть душа! Что-то нестерпимо ноет в душе, что-то болит. Я хочу избавиться от этой боли или хотя бы понять, кто я теперь...»

Кстати, кто-то из критиков подметил, что в своем творчестве я еще не раз обращался к таким же гордым и неподдающимся героям, как Мирвали. Последняя моя работа — драма «Баязит», которую я месяц назад поставил в альметьевском татарском драмтеатре, — из той же серии. В этом спектакле мы с драматургом Данилом Салиховым пытаемся решить для себя проблему ответственности художника за свое творчество. Писатель Баязит к старости остался один как перст. К нему начинают приходить герои его произведений, и он вынужден перед ними оправдываться за то, что под гнетом обстоятельств часто писал неправду...

— Ответьте, пожалуйста, одним словом на вопрос: режиссер — это кто?
— Эгоист.

— Почему?
— Ну, потому что он видит в пьесе только то, что сам считает важным, и это необязательно совпадает с теми акцентами, которые обозначил драматург. Скажем, Антон Павлович Чехов определил жанр «Вишневого сада» как комедия. Вы в каком-нибудь театре видели такую комедию? Все режиссеры ставят эту пьесу как драму. И композиторов режиссер «заставляет плясать под свою дудку», и художников, и актеров — всех!

— А если актер начнет импровизировать на сцене во время спектакля?
— Тут уж режиссер беспомощен! Однако, если импровизация оправдана, если это не просто актерское хулиганство, если импровизация работает на главную мысль спектакля, я, конечно, только приветствую ее.

— Вы суеверный человек?
— Я с юмором отношусь ко всякого рода суевериям, но в то же время они помогают держать себя в форме.

— Вы стучите по дереву перед премьерой?
— Я бы не хотел открывать свои маленькие тайны, иначе удача может повернуться спиной. Это вот как борода. Я ее отпустил еще в молодости, и кто-то мне сказал, что раз отпустил, уже сбривать нельзя. Вот с тех пор и не расстаюсь с ней! (Смеется.) Теперь кажется, что если у меня не будет бороды, если я ее не поглажу, то в голову уже ни одна мысль не придет. Это уже нечто на уровне условного рефлекса.

— А зачем вообще нужен театр?
— Знаете, вот когда люди попадают на побережье южных морей, видят банановые пальмы, спелые мандарины, висящие на кустах, они думают, что там живут счастливые люди. А они вовсе не счастливые, они воспринимают эти мандарины и пальмы точно так же, как мы обои в своих квартирах. Человек ко всему привыкает: к хамству, невежеству, пошлости, обыденности. А когда попадает в театр и смотрит спектакль, он понимает, что жизнь устроена неправильно, но в этом мире есть еще добро, милосердие, порядочность, такт. Через пару дней его, конечно, все равно заглотнут жернова нашей хамской жизни, но чтобы оставаться человеком, ему нужно хотя бы на пару дней очищаться, думать о прекрасном.

— Вы думаете о смерти?
— Конечно! В Коране сказано, что человеку слишком мало дано знать. К сожалению, в этом мире еще очень многое остается для нас тайной. Иногда я вглядываюсь в звездное небо и в эти минуты острее ощущаю, насколько человек слаб перед силами природы. Поэтому я не боюсь смерти, она не страшна. Наоборот, страшно бессмертие, иначе мы потеряли бы вкус к жизни. Прежде чем мечтать о бессмертии, человек еще должен научиться по-человечески прожить то время, которое выделено ему Богом...